Правда, эту больную, Татьяну Градусову, мы не хотели терять из вида, и по нашим вызовам она много раз бывала у нас. Последний осмотр провели через шестнадцать лет с момента операции, день в день. Когда-то почти полный инвалид, нынче она в добром здравии, имеет мужа и детей, работает в одном из учреждений Ленинграда...

Когда осенью 1954 года я был на Международном конгрессе анестезиологов в Гааге и выступал с докладом об обезболивании при митральной комиссуротомии, то рассказал об операции у Татьяны Градусовой, сославшись на то, что аппарат испортился. Совершенно неожиданно для меня сообщение вызвало оживление в зале. Меня буквально забросали вопросами, а в конце дискуссии председательствующий, парижский профессор Югенар, сказал, что это — единственный случай, ничего подобного в мировой медицинской литературе еще не было описано. Он дал высокую оценку находчивости хирурга и тепло поблагодарил меня за несомненную полезность сообщения...

После первой успешной операции нам в клинике удалось провести еще несколько похожих — у очень тяжелых больных. И все с благоприятным исходом! В газетах «Известия», «Советская Россия», «Ленинградская правда» и других тут же появились репортажи о том, что мы оперируем тех, кого хирурги других медицинских учреждений признавали неоперабельными... Эти статьи с громкими названиями, вроде таких: «Возвращение к жизни», «Сердцу дали свободу», а также наши научные статьи, попадавшие к врачам далеких городов и окраин, создали нам большую популярность. Сразу же в клинику хлынул поток отчаявшихся в своем исцелении больных, как было до этого с легочниками. Кроме того, почта приносила сотни, тысячи писем с просьбами: разрешить приехать на операцию! Каждый больной, как правило, о своей болезни писал подробно, поражая нас медицинскими познаниями. И поскольку у нас в штате не было секретаря, переписка с больными выросла в целую проблему. А не отвечать нельзя. Мы же понимали, с каким нетерпением ждали нашего ответа, выкраивали на это ночные часы да те редкие свободные минуты, что выпадали нам...

Конечно, тяжелые больные требовали к себе внимания в десять раз больше, чем обычные больные, и уход за ними должен был быть особенный, а штат оставался тем же самым! Когда в клинике один-два таких — это еще ничего. Но если тяжелых половина из общего числа больных, персонал сбивается с ног, на плечи каждого ложится столько дел и обязанностей, что работай по двадцать четыре часа в сутки — со всем не справишься. По этой причине, разумеется, кое-кто из медсестер и нянечек уходил от нас, искали для себя место поспокойнее. Оставались те, кто понимал большие задачи клиники и дорожил коллективом.

И мы теперь знали: чтобы вывести больных из тяжелого состояния, решающее значение имеет строгий постельный режим, причем такой, который проводится несколько месяцев, порой даже полгода и больше. Столь длительного режима нигде до нас не применяли и, вероятно, кое-кто вообще относился к нему скептически. Мы же находили в нем спасение для больных и какой-то выход для себя...

И наша методика — а мы упорно и настойчиво применяли ее к тем больным, от которых отказались в других клиниках, — не только давала нам возможность брать их на операцию, но, что важно, позволила резко снизить смертность у этой группы. Достаточно сказать, что при четвертой-пятой стадиях заболевания мы снизили смертность уже к началу шестидесятых годов до тех цифр, которые обычно имели для больных второй и третьей стадии, то есть в три — пять раз!

Но чего все это стоило!

«Борьба с сердечной недостаточностью — это не для хирургов. Наше дело лечить хирургическими методами. Если может больной вынести операцию, брать его в клинику, не подходит — выписывать!» — так рассуждали многие хирурги. Так с упреком в голосе говорили мне даже некоторые из моих помощников, измученные некончающимися заботами по выхаживанию больных, когда, по существу, никаких особых условий для этого у нас не было. Большинство же отлично сознавало, что делаем, и лучшей наградой нам было то, что сотни людей, казалось бы совершенно безнадежных, мы возвращали к нормальной жизни!

Многих хирургов отпугивали больные четвертой и особенно пятой стадии, поскольку при операции у них поджидали самые разнообразные осложнения.

Особенно опасны эмболии сосудов головного мозга. У больных, длительно и тяжело болеющих, часто образуются сгустки или тромбы внутри предсердия и ушка. А эти тромбы во время операции могут отскочить от стенки и, попав в сосуды головного мозга, привести к параличам, а то и к смерти больного! Такие осложнения, кстати, наблюдаются у больных и без операции. Но во время операции опасность неизмеримо возрастает... Причем, это страшное осложнение обрекает человека, если не на смерть, то на пожизненную инвалидность!

Понятно, при первых же наших операциях эта проблема встала в полный рост — приходилось искать пути для ее решения. Поэтому испытывали и проверяли самые различные способы предупреждения, пока в конце концов не добились хороших результатов... Подготавливая больных к операции по определенной схеме, давали им лекарства, снижающие свертываемость крови. Этим мы уменьшили количество эмболий в двадцать раз, что практически совершенно устраняло возможность такого рода неприятностей!

Когда меня пригласили участвовать в научной конференции торакальных хирургов в Филадельфии (1961 год), я прочитал там доклад на эту тему и поделился нашим опытом. Тут же доклад был напечатан в одном из ведущих американских журналов, и, возвратившись в Ленинград, я стал получать сотни писем от хирургов всех стран с просьбой выслать оттиски данной работы. Чувствовался огромный интерес к этой серьезной проблеме.

В нашей клинике свыше тысячи человек подверглись операции при четвертой и пятой стадиях заболевания. Домой они вернулись полноценными людьми.

ГЛАВА XX

Не только у взрослых мы наблюдаем болезни сердца. Они встречаются и у детей.

И нет ничего страшнее, когда человек в первые же свои дни на этой земле приходит в жизнь с сердцем, обрекающим его на страдания. Я имею в виду врожденный порок сердца.

Тут уж действительно жестокая судьба наносит удар, как бытует выражение, в самое сердце! Причем не только ребенка, но и в не меньшей мере в сердце родителей.

Можно ли помочь таким несчастным? Этот вопрос занимал умы хирургов чуть ли не на всем протяжении становления медицины, как науки. Но сделано было мало. Мы почувствовали нетронутость этой проблемы, лишь только попробовали подступиться к ней в своей клинике.

Что такое врожденный порок сердца? Он возникает на самой ранней стадии развития человека, еще во чреве матери, при оформлении плода и его отдельных органов. Под влиянием тех или иных причин происходит недостаточное или неправильное формирование некоторых отделов сердца. В результате этого кровь или не поступает туда, куда нужно, или, наоборот, поступает туда, куда не нужно, и тому подобное. И если дефект не исправить, неизбежна ранняя смерть ребенка. Так было десятилетия, столетия...

Лекарствами, конечно, порок не исправишь. А как оперировать на сердце? Разве можно прикасаться к нему? Врачей, наших предшественников, страшила, кажется, сама эта мысль. Страшила и представлялась дикой.

Хорошо известно изречение Бильрота: «Хирург, который зашьет рану сердца, потеряет уважение своих товарищей...» То есть коллеги сочтут его чуть ли не безумцем. И долгое-долгое время сердце оставалось единственным органом, которого боялся нож хирурга.

Но время шло. И постепенно, преодолев робость, хирург подобрался к сердцу. Сначала он зашил рану в нем. Затем иссек утолщенный перикард и освободил его... Стремясь укрепить границы завоеванного, он стал устранять пороки сердца, находящиеся сразу же за его пределами, такие, как незаращение боталлова протока (соустье между аортой и легочной артерией) или сужение аорты. А позднее научился производить обходные шунты для исправления дефекта, заключенного в самом сердце! И, наконец, он проник в самое сердце!